рико морияма
// all for the game. сын экси, звездный капитан воронов, perfect court's king; пак юри.
x 
x 
x 
рико хочет увидеть ядерный взрыв хоть раз в жизни; это будет значить, что он жив — пока что. возможно, что дышит, и совершенно точно — что способен пока еще что-то чувствовать.
ему хочется увидеть, как мир корчится в агонии, кричит и молит святых о помощи, о пощаде и о спасении. ему хочется, чтобы вместе с ним боль, глубоко из костей произрастающую, в абсолют возведенную, ощущало все ебаное человечество. ему хочется, чтобы саднящее чувство внутри, не дающее покоя с самого детства, мучило всех до единого с той же силой и бесчеловечностью, с какой мучает его.
у рико одна правда: боль. он не знает других и не способен узнать до конца, не понимает и никогда не поймет, потому что с самой утробы матери облучен был, как радиацией, дикой ненавистью, измеряемой только в ядерных зимах, предстоящих человечеству, когда его правда вырвется наружу. боль без конца и без края, неважно, чужая или своя, оправданная или нет, важно лишь то, насколько сильная и как громко человек просит его остановиться.
этой правдой рико крестится перед сном — [sike, bitch, how can a god bow to his own self?]; с этой правдой засыпает, из одной агонии переходя в другую, ту, что создает его собственное сознание для него, превращая каждую ночь в беспокойный штормящий океан; ради этой правды — боли боли боли — дышит и существует, потому что другой нет у него и не могло быть.
рико предпочитает — как будто у него был этот выбор — делать больно раньше, чем больно сделают тебе. предпочитает не привязываться ни к кому, как дядя учил, потому что люди всегда делают больно, и если драка неизбежна — бей первым и бей сильнее. предпочитает повторять за сильным, умным дядей, который никогда не позволит вытирать об себя ноги, чего бы ни стоило повиновение. рико очень хорошо знает цену с самого детства — и с других берет столько же, не меньше ни на цент.
вся жизнь мориямы — эсхатологический восторг в чистом виде, концентрированный, черный и вязкий, как смола, и больше всего на свете рико хочет однажды увидеть ядерный взрыв: чтобы испытать его в полной мере, полной грудью вдохнуть и узнать на собственной коже, что такое покой. единственный выход из боли — смерть. единственный выход из агонии — еще больше агонии до тех пор, пока тело не перестанет функционировать. если идешь через ад — не просто продолжай идти, но прихвати за собой, сука, всех, до кого только дотянутся руки.
смысл в том, чтобы сделаться незаменимым. правда — в том, что тебя заменят в любом случае.
вопреки тому, что о нем говорят, смотреть на страдания других не доставляет ему ровным счетом никакого удовольствия, и пока его зовут между собой садистом, молясь, чтобы он не услышал, рико наблюдает не за тем, как другим больно, а за тем, как они с этим справляются. морияме ничто не доставляет удовольствия на самом деле, глубинно — никогда, даже экси, и чужие крики в ушах — просто звуковое сопровождение давящих, тяжелых стен эвермор. когда они снятся ему порой, рико выбирает думать, что это — вой стен, не людей, и это помогает ему прожить еще один день.
если бы стены умели говорить, они бы кричали, стонали и плакали, и на них чернилами проявлялись бы проклятья, сыплющиеся на него одно за другим; и морияма только улыбался бы им нездорово, потому что проклинать его пуще, чем проклинает он сам себя, невозможно. его не мучает совесть — это чуждое ему понятие, — но глубокая внутренняя нахуй_никому_не_нужность, а вследствие неё — болезненное желание привязать к себе, обладать, не отпускать от себя и все возможное делать, чтобы люди остались. смысл в том, чтобы сделаться незаменимым, но правда — в бесконечно-черном океане, бушующем вокруг, в холодных течениях под ногами, в зернистой дрожи, пробирающей руки и ноги, и в крови, которую рико отмывает с лица, на ватных ногах возвращаясь в эвермор принять душ и собрать вещи.
он заслужил все — ненависть, кошмары, вздрагивание от резких громких звуков, истерики, панические атаки, расшатанную психику и просранную менталку; он заслужил каждый сантиметр боли, с которой, он думал, ему удалось подружиться; и заслужил каждую секунду одиночества, заставшую его в огромном особняке семьи морияма.
рико видел ядерный взрыв, слышал его в сантиметре от своего лица, отмывал, господи, мозги своего дяди с щек и волос. видел, как гигантский гриб поднимается в небо и ровно на него мчится из острого взгляда старшего брата, спокойного, как змей. только сейчас он понял, что действительно способен чувствовать, но не уверен, что хочет.
broken glass that shines like northern lights — so I pray, but the world burns ;
эрик ловит себя на подступающем к горлу коме истерического хохота и давит его ногами, пока он не успел лозами разрастись сквозь глотку, бронхи и кожу. ему хочется смеяться, отчаянно, громко, так, чтобы голос пропал и хрипел потом несколько дней нечленораздельное что-то, так, чтобы сил не осталось потом улыбаться больше никогда, чтобы не было ни сил подняться с постели, ни сил сделать вдох. эрику нихуя не весело — он рот затыкает гигантскими кусками сэндвича, хотя не голоден в общем-то, и разговор замыкает какой-то глупостью, просто чтобы он не заискрился и не сжег дорогущий номер в отеле, за который платить потом придется сыну-хёну.
не происходит ровным счетом ничего смешного, но ёнджэ не видит другого выхода из сложившейся ситуации. это все — они вдвоем в номере, еда, душ, одна кровать и три кресла с журнальным столиком, — до того карикатурный, киношный, театральный фарс и бред, что эрику становится дурно от необходимости подыгрывать, и делает он это, наверное, исключительно потому, что совсем не хочет возвращаться из теплой комнаты в холодные улицы города.
эрик ловит себя на том, что смех — его естественная реакция на вещи, которых он не понимает, и обыкновенно таких вещей многим меньше, чем сейчас. обычно эрик неловко смеется в ответ на реплики, которых не ожидает, или улыбается, когда напуган, чтобы не выдать своего страха, но сейчас все совсем иначе; сейчас он не боится и ничего не ждет такого, но его тело, его инстинкты, его базовые защитные механизмы вовсю трубят сиренами и тревожными сигналами. сыну не опасен, сон знает, сыну — полная противоположность опасности, сыну — человек, который не просто не тронет его, но который отказался его трогать даже тогда, когда парень сам предложил; но все, что в ёнджэ есть, все его нутро, все в нем живое и существующее кричит, что ему никак нельзя здесь оставаться. эрик еле сдерживается от громкого, долгого, безумного приступа хохота, нажимая голыми руками на живот, стараясь прижимать их к телу всегда, чтобы случайно не оголить продолговатые, уродливые шрамы.
все это — карикатура на карикатуру, копия копии копии, тень тени, глупость, в которую они оба оказались втянуты по каким-то неведомым им обоим причинам и в которую они теперь вынуждены играть, как в игру на двоих, потому что уйти не может ни один, ни другой. наверное, со стороны и вправду выглядело бы забавным то, как несовершеннолетний парнишка опускается на колени перед взрослым мужчиной только затем, чтобы тот остановил его, как будто бы надеясь, что тот остановит его; и как взрослый мужчина буквально заставляет себя отказывать несовершеннолетнему мальчику, потому что боится сделать хуже; и как они оба потом расходятся по разным углам номера и делают вид, что ничего не произошло.
ничего и не произошло, ёнджэ думает, шмыгая носом и делая вид, что с интересом разглядывает вензеля на халате и белые тапочки, пробирающие его еще на смешок, и это странно. эрику не нравится происходящее: не нравится, что он у хёна на ладони, как под микроскопом, не нравится, что тот разглядывает его так внимательно, будто под стеклом увеличительным, не нравится, что, кажется, понимает все, чего эрик сам в себе не понимает порой. его раздражает все это, все это действует как внешний возбудитель, зудит на коже неприятно, и его тянет расцарапать кожу снова, но сыну так внимательно, черт его дери, смотрит на выглядывающие из-под ворота халата красные полосы на шее, что делать это снова кажется совершенной глупостью — хён точно заставит его прекратить.x x x x x x x x x x x x x
все раздражает от начала и до конца, и он хотел бы, думает, стереть этот вечер подчистую, ластиком по белому листу, оставить, может быть, только едва заметный контур его, но не больше этого, и он хотел бы никогда не встречать этого сыну, хотел бы не глупить так больше, не позволять привозить себя сюда и ни в коем, сука, случае не позволять о себе заботиться так, как это он сейчас делает. было бы легче, если бы этого вечера не было.
правда в том, что ёнджэ страшно.
ночь пройдет, настанет утро, сыну уйдет по своим делам, потому что _не обязан_ торчать здесь с ним и делает это только по доброте душевной, и эрик снова останется один в дорогом убранстве, привычном, в общем-то, поутру, снова закажет что-нибудь поесть на счет мужчины, оплатившего ночь в номере, и к двенадцати съедет, конечно, потому что не хочет смотреть в глаза осуждающим горничным. утром, что бы здесь сейчас ни происходило, это все улетучится, растает, как дым, и ёнджэ проснется в одиночестве.
раньше это никогда не было проблемой, сейчас — черт его разберет, но эрик чувствует, как внутри что-то вяжет, тянет и скребется наружу. раньше никогда не было проблемой позвонить кевину посреди ночи, когда мужчина, с которым он спал, уйдет, потому что ему либо к жене нужно, либо к любовнице, либо он просто не может видеть лицо мальчишки, потому что ему стыдно перед самим собой за то, как сильно ему понравился секс с парнем; не было проблемой опустошить его карман на пару сотен тысяч вон, заказав чего подороже и открыв хорошую бутылку шампанского. сейчас воздух вокруг ощущается как одна сплошная проблема. сыну — одна сплошная проблема.
ёнджэ чувствует острую необходимость защищаться, острее, больнее, жестче, чем раньше, куда более явную, кричащую на ухо ему, что нужно срочно поднимать мосты и укреплять замок, иначе ночь не простоять. сыну опаснее всех, с кем он до этого был, опаснее всех, кого он встречал, потому что сыну не все равно. сыну почему-то не плевать, что будет с мальчишкой, которого он подобрал — буквально — у помойки возле своего клуба, сыну почему-то не плевать, выспится он, помылся ли он, поест ли, заболеет ли, выпьет ли чай, будет с кем-то трахаться сегодня или нет. сыну почему-то заботится, а забота — самая жуткая, страшная и тяжелая из гигантского списка вещей, которые могут с ним произойти.( hands reaching out for new gods , you can't give me what I want , but what do I know? )
эрик ловит себя на подступающем к горлу коме истерического хохота и давит его ногами, чтобы не смущать сыну своим безумием, чтобы сыну не чувствовал себя неловко, чтобы сыну продолжал верить, что поступает правильно. ёнджэ не хочет быть обузой, он хочет, чтобы вечер кончился поскорее, поэтому мнется и задавливает в себе всю глупость свою, поэтому ничего не говорит в ответ и старается говорить как можно меньше в принципе. поэтому вместо важных вещей городит всякую ерунду, как всегда, про «красотку», джулию робертс и каких-то нянек, очевидно понимая, что хён останется так или иначе.
сыну так искренне верит, что делает все как надо. эрика это умиляет. он, конечно, глупее хёна в сотни раз, но то, что делает мужчина сейчас, в тысячи раз более жестоко и беспощадно, чем просто трахнуть его и уйти. сыну думает, что его забота — то, что нужно, чтобы мальчишку в порядок привести, что нужно _остаться_, выслушать его, спросить, почему он _такой_ и обязательно прочитать ему лекцию о том, что нет никакой необходимости спать с ним в благодарность за то, что он вытащил его с улицы. и господи, он ведь верит в эти бредни, он ведь правда верит. ёнджэ пропускает наружу крохотную щепотку смеха, надеясь, что он не прозвучал слишком невпопад.
смех выпадает ровно на шутку сыну. парень даже уголки губ приподнимает, чтобы сгладить воздушную подушку между ними, даже делает вид, что смеется в ответ на нее, а не истерички, надрывно и как будто бы болезненно. слова мужчины на деле впиваются ему под ребра неприятно, колют, режут и оставляют ноющие порезы. он слышал это неоднократно — что он проблема, что от него одни хлопоты, что он обуза, — просто из уст хёна это звучит слишком реально.
какой долбоеб станет меня терпеть? не будет у меня никакого парня.
хочется огрызаться, потому что это все, на что у загнанного звереныша хватает сил — мявкать в ответ, как будто ты можешь поцарапать, и отвечать с нахальством, по-хамски опуская хонорификсы.
ни один человек на планете не станет терпеть такого, как сон ёнджэ. не просто не станет, но не захочет ни за что. любить ёнджэ невозможно, это пытка, не меньше, и он обязательно все испортит все равно, сделает глупость какую-нибудь, снова позволит трахнуть себя черт знает кому, снова нажрется и очнется в чьей-нибудь квартире, снова сделает все не так, как правильно, а так, как нужно, чтобы саботировать все как можно скорее. эрика невозможно любить, он знает, и поэтому делает все возможное и невозможное, чтобы у любого, кто попытается, отбить всякое желание продолжать биться в закрытые двери. чем быстрее кончится это, чем быстрее человек по ту сторону связывающей их нити поймет, что ёнджэ — это боль в чистом виде и только, тем лучше для него. тем быстрее он уйдет. тем быстрее он найдет кого-то, кто способен полюбить в ответ. эрик не умеет. он умеет только жаловаться и огрызаться.
but the world is a sad place, baby, only brand new gods can save me.but the world is a sad place, baby, only brand new gods can save me.but the world is a sad place, baby, only brand new gods can save me.
but the world is a sad place, baby, only brand new gods can save me.воспользоваться положением. фыркает, морща нос и отворачиваясь. ёнджэ не любит слово воспользоваться, возможно, как раз потому, что понимает лучше, чем кто-либо, что именно это с ним и делают. эрик лучше всех знает, что он — не более, чем просто задница, об которую можно подрочить, не заботясь о его комфорте, не более, чем просто принеси-подай для папиков, которых домой таскает мать, не более, чем мельтешащее перед глазами, надоедливое нечто, от которого избавиться хочется поскорее, как от назойливой мухи прямо над ухом. давно пора было. тише, почти под нос себе, подходя чуть ближе к хёну и откладывая остатки сэндвича на поднос обратно, чтобы потом доесть.
ёнджэ руки поднимает к сыну лениво, нехотя, очевидно не желая этого делать, но когда мужчина снова перехватывает их, раздражается и бесится. потому что понимает, что дальше — сеанс психотерапии от умного взрослого, точно лучше знающего, что ёнджэ нужно делать, а чего не нужно. парень видит: хён медлит с ним, у него в глазах залегает что-то, чего раньше не было в них, и только поэтому не взрывается в ответ на него, когда тот снова начинает раскатывать по ковролину номера свои речи о том, как он не хочет спать с ним.
себе не врите, хён. если бы вы не хотели со мной спать, пускай не сейчас, но однажды, вас бы тут не было. ёнджэ отворачивается всем телом, заставляя себя промолчать в ответ на тирады о том, как, оказывается, устроен его, эрика, мозг. он стискивает зубы, не думать стараясь, сдерживая истерику, подкатывающую снизу живота. у уголков глаз почему-то опять скапливаются слезы.
не надо, блять, учить меня, как и что мне делать. спа-си-бо, хён. так лучше?
ёнджэ пропускает воздух через сито тяжелого вздоха. прячет руки, надеясь, что сыну недостаточно внимательно разглядывал открывшееся ему предплечье. прячется весь, укутываясь в халат плотнее.
прости. я долбоеб. не слушай меня. я сейчас хуйни наговорю, потом хер разберешь, что я имел в виду, а чего нет. забей. просто не люблю, когда люди, ничего обо мне не знающие, пытаются меня лечить. не надо, ладно? я сам справлюсь. я понимаю, ты думаешь, что ты весь такой большой, взрослый и умный, жизненного опыта у тебя там вагон и маленькая тележка, вся хуйня, но.. не надо.
в голосе его ни грамма злости, ни сарказма, ни яда, только усталость пуще прежней и громкий зевок под конец, испортивший тон. ёнджэ оборачивается, коротко кивает, сам не зная, почему, и садится на кровать, примеряясь к матрасу и снова цепляя в руки недоеденный сэндвич.
не надо обо мне так заботиться. тебе надоест со мной возиться и ты свалишь, как любой адекватный человек, а я потом себя не подберу. не корми, если не пустишь домой, слышал такое?I wear black eyeliner, black attire.