achilles come down won't you get up off the roof? you're scaring us all, and all of us— some of us love you, it's not much, but it's true. you crazy assed cosmonaut, remember your virtue, redemption lies plainly in truth. the self is not so weightless nor whole and unbroken, remember the pact of our youth — where you go, I'm going, so jump and I'm jumping since there is no me without you. soldier on, achilles, get up off, get up off the roof.

на алтарях рима жгут особые свечи — шерлок был там однажды в странствиях и глупых, бессмысленных поисках смысла, и запах их помнит теперь слишком отчетливо. в воск добавляют ароматизаторы, благовониями пропитывается одежда, шерлок морщит нос и бросает взгляд на крюки у входа в их квартирку — один из его любимых плащей до сих пор хранил крепкий, терпкий запах цитрусов, и одному только богу, наверное, известно, почему в его храме должно пахнуть апельсинами. шерлок бывал, впрочем, не только в риме, но рим своей претенциозностью и горечью запомнился больше других мест — и тем, с какой феерией и фантасмагорией закончилось его путешествие громким, свинцовым разочарованием; никакие верования не смогли принести ему покоя, его буйной, безумной голове, и в воспоминаниях от бесконечных поисков осталась только въевшаяся в плащ церковная вонь.

этот запах претит ему даже больше, чем нафталин в шкафах миссис хадсон и грязь со всех районов лондона, которую заносят им по коврам в дом бесчисленные клиенты детектива-консультанта — напоминает о том, каким глупым он был по молодости. в его голове роились всегда пчелами и муравьями мысли, слишком большие, широкие и великие для его мозга, слишком сложные и глобальные для мальчишек его возраста, и клеймо вундеркинда, повешенное на него семейством, тяготило плечи; шерлок, помнится, бегал, как от чумы и от огня, от мысли о том, что он, быть может, никогда не сможет успокоиться — ни перед увесистым, будто гиря на весах, сном, ни поутру в предрассветной неге. этот запах напоминает теперь о том, как бегство закончилось болью, и совсем немного — о том, как зализывать раны он вернулся в лондон, в комнатушку на бейкер стрит.

холмс привыкает к другим запахам — лака для скрипки, которым он бережно покрывает ее порой, травы, без которой невозможно унять голоса в голове и безумства буйство, лондонских улиц и зеленого чая; привыкает к тому, что бежать от — глупо, и если куда-то и спешить, то только к — вот только не может найти, к чему. привыкает к соседству и учится немного человечности — но у затылка, глубоко-глубоко в задворках сознания, голос сумасшедший и громкий кричит стрелять, когда в руке теплится револьвер, а за одним выстрелом стоят ответы на вопросы и ключи к загадкам, без которых он не сумеет жить. голос этот визжит в радостном экстазе, когда они встречают в вагоне-ресторане господина мориарти, и шерлок, заглядывая в красные глаза, кажется, все прекрасно понимает.

на алтарях рима жгут особые свечи — мориарти пахнет апельсинами, замшей дорогих сапог и тем же безумством, какое соседствует в голове холмса с крупицами благоразумия; он пахнет ноябрем, немного мелом и сыростью тряпки для доски, чаем и прохладой, кровью, рубинами и красными розами, пахнет местом преступления и паутиной. поймайте меня, если сможете, мистер холмс, он говорит, выдыхая, и у шерлока расширяются зрачки.

loathe the way they light candles in Rome, but love the sweet air of the votives. hurt and grieve but don't suffer alone, engage with the pain as a motive, today of all days see how the most dangerous thing is to love, how you will heal and you'll rise above. so self-indulgent and self-referential, no audience could ever want you, you crave the applause yet hate the attention, then miss it, your act is a ruse. it is empty, achilles, so end it all now, it's a pointless resistance for you.
— clothe yourself in beauty untold and see life as a means to a triumph.