ю нишиноя
// haikyuu!!. двадцать лет, человек, волейболист, либеро; пак джихун.

ноя пьет сладкий-сладкий чай, курит, но обещает себе бросить сегодня же, сразу после этой; и улыбается — неважно, искренне или в нужном положении мышцы держит хороший скотч. ноя коллекционирует стаканчики из старбакс и таскает за прозрачным чехлом телефона карточку какой-то девочки из новой айдол-группы, в которых, ноя скажет, просто стыдно не разбираться, любит апельсины и кислое мороженое, солнечные лучи, холодный душ и, конечно, волейбол.

он на вид прост, как три копейки — дурачится больше всех, смеется громче всех, весь наружу изнутри и так, чтобы никому в голову не пришло смотреть глубже. он либеро: его задача — не давать мячу коснуться площадки и никогда не давать чужим рукам коснуться его самого. у нои самые лучшие, отборные, крепкие и сильные скелеты в шкафу, от хозяина не отстающие: настолько стремящиеся во всем и всегда быть первыми, что уже обрастают мускулатурой.

нишиноя под пристальными взглядами всегда немного плавится. теряет самообладание, а вместе с ним, кажется, лоскутами прожженную кожу можно снимать с его спины.

ное с детства нравятся вороны — и отец смеется: пускай так. это не птица, он говорит, это птица в строгом костюме, с черными перьями на плечах, черными перьями вместо фрака и черными перьями вместо стрелок штанов. он говорит, это не на ворона похоже — то, что сын рисует, — а на важную птицу в смокинге. пускай так. если только это все не метафора — для отцовской любви, черной, вычурной, с перьями на плечах, перьями вместо фрака и перьями вместо брюк, и если только вся эта метафора — не метафора еще какой-нибудь глупости, и если все эти метафоры в конечном итоге не застревают у мальчишки в горле песней, которую никто слышать не хочет, а он все равно продолжает рисовать.

они с отцом смотрят на животных. на прутья клеток. это позже — после птиц, после рисунков, после разочарований, и нишиное уже порядочно за десять, чтобы прекращать страдать ерундой. нишиноя думает о другом — о цикле жизни, о том, что живо и что умрет, почему и зачем; но на лице ни грамма непонимания, и если отец спросит, что он сказал последним, он повторит все до последнего звука, до последней капли.

ему пятнадцать — и он позволяет себе беглый взгляд чуть наверх, быстрый, осторожный, украденный из тягучего мазута времени, что вокруг него разливается по воздуху, преодолевая гравитацию и связывая ему руки. ноя растет тяжелым глубоко внутри, чувствует скапливающуюся в легких свинцовую крошку на кончике языка, а потому гнется к земле, даже не мечтая летать; и потому так выливается наружу в смехе, улыбках и глупостях, которые говорит — чтобы чувствовать себя немного легче, чем эта странная тяжесть внутри.

они с отцом смотрят на животных в зоопарке, ноя смотрит мимо, отец смотрит мимо, они смотрят мимо друг друга, и где-то в расщелинах между — между взглядом папы куда-то в воздушное пространство перед прутьями клетки, между звуковыми волнами его низкого, громкого, ровного голоса, между острыми скулами нишинои, белая ворона грохотом крыльев высаживает себе посадочную полосу. куда-то между — ноя думает об этом только так, не иначе, потому что иного объяснения тому нет — между ним и его сутью, между ним и его масками для внешнего мира, между ним и его сердцем, между грудной клеткой и низом живота, между ним и остальным миром.

нишиное нравятся вороны. он хочет быть одним из них. он хочет быть белой вороной — отец не одобряет окрашенную прядь волос, но ничего не может сделать с этим.

небо огромно, и в сущности, думает ноя в шестнадцать, когда гнется к земле и набивает синяки волейбольным мячом, тренируя прием после блока, хорошо быть птицей — или стаей птиц, или одной из многих, или видением, или силуэтом. быть человеком на холме, быть городом на холме, быть последним путником, на дрожащих ногах ищущим свет в окнах домов на холме, быть холмом — в сущности, тоже хорошо, потому что небо огромно, и для нишинои тоже есть место. это все, что ему нужно на самом деле. место. тепло, которое есть у воронов, что приняли его. тепло, с которым им улыбаешься. тепло, с которым они улыбаются тебе.

нишиноя рисует птиц на полях ежедневника, между тренировок, между цифр, между знаков, между собой и своими масками, грудной клеткой и низом живота, собой и своим сердцем; нишиноя рисует птиц и не задается вопросами, зачем и к чему это приведет; нишиноя рисует птиц.

у нои собака по кличке дони, полупустые пачки от сигарет, с которыми он пытается договориться о том, что бросит с понедельника, улыбка меркнущая иногда, дающая брешь и сбоящая, смех немного неискренний, но подходящий для тех, кто не смотрит слишком глубоко. он идеальный либеро, идеальный ворон, повторяющий себе это изо дня в день, чтобы не испортить ничего в ближайшие двадцать четыре часа, чтобы успеть на тренировку, чтобы успеть на лекцию, на собрание клуба, на волонтерское мероприятие, на бог-весть-что-еще.

ему только нужно было место — и когда он потерял его, закономерно, как заканчивается все, что начинается, тяжесть внутри стала давить его под кадыком. вороны — птицы в строгих костюмах. перья на плечах. перья на груди. перья на стрелках брюк. перья в его горле, когда он выходит покурить, крадет запах чьих-то волос и ничего не может сказать в ответ на немой вопрос в глазах напротив, какими бы они ни были.

небо огромно. в нем дым его сигареты.